Неточные совпадения
И вдруг из того таинственного и ужасного, нездешнего мира, в котором он жил эти двадцать два часа, Левин мгновенно почувствовал себя перенесенным в прежний,
обычный мир, но сияющий теперь таким новым
светом счастья, что он не перенес его. Натянутые струны все сорвались. Рыдания и слезы радости, которых он никак не предвидел, с такою силой поднялись в нем, колебля всё его тело, что долго мешали ему говорить.
Казалось бы, заснуть в этом заслуженном покое и блаженствовать, как блаженствуют обитатели затишьев, сходясь трижды в день, зевая за
обычным разговором, впадая в тупую дремоту, томясь с утра до вечера, что все передумано, переговорено и переделано, что нечего больше говорить и делать и что «такова уж жизнь на
свете».
Солнечный
свет струился жидким желтоватым потоком сквозь запыленные стекла двух небольших окошек и, казалось, не мог победить
обычной темноты комнаты: все предметы были освещены скупо, словно пятнами.
Да, это была кротость; своеобразная, но все-таки кротость. В восклицании ее скорее чувствовалась гадливость, нежели
обычное грубиянство. Как будто ее внезапно коснулось что-то новое, и выражение матушки вспугнуло это «новое» и грубо возвратило ее к неприятной действительности. За минуту перед тем отворилась перед ней дверь в залитой
светом чертог, она уже устремилась вперед, чтобы проникнуть туда, и вдруг дверь захлопнулась, и она опять очутилась в потемках.
Но
свет не действовал ночью, и ночь была вся во власти враждебного, иного мира, который вместе с темнотой вдвигался в пределы
обычной жизни.
И, видимо чувствуя что-то большое, чего не мог выразить
обычными словами, человек ругался крепкой руганью. Но и злоба темная, слепая злоба раба, шипела змеей, извиваясь в злых словах, встревоженная
светом, упавшим на нее.
Коврик грязный! Все устроится. Одна она, что ли, на
свете? Плюньте! Она даже и не красива. Так, ординер* [ordinaire —
обычная (фр.).].
Мужчины, конечно, не обратили бы на нее внимания: сидеть с понурою головою — для молодой дело
обычное; но лукавые глаза баб, которые на свадьбах занимаются не столько бражничеством, сколько сплетками, верно, заметили бы признаки особенной какой-то неловкости, смущения и даже душевной тоски, обозначавшейся на лице молодки. «Глянь-кась, касатка, молодая-то невесела как: лица нетути!» — «Должно быть, испорченная либо хворая…» — «Парень, стало, не по ндраву…» — «Хошь бы разочек глазком взглянула; с утра все так-то: сидит платочком закрывшись — сидит не смигнет, словно на белый на
свет смотреть совестится…» — «И то, может статься, совестится; жила не на миру, не в деревне с людьми жила: кто ее ведает, какая она!..» Такого рода доводы подтверждались, впрочем, наблюдениями, сделанными двумя бабами, которым довелось присутствовать при расставанье Дуни с отцом.
Отец изливал в нем свои
обычные жалобы, уверял, что хлеба никто даже даром не берет, что люди вышли вовсе из повиновения и что, вероятно, скоро наступит конец
света.
Между тем Бахтиаров действительно вел себя как-то странно и совершенно не по-прежнему: в лице его не было уже
обычной холодности и невнимания, которое он оказывал ко всем городским дамам и в которых, впрочем, был, как говорили в
свете, очень счастлив; всю первую фигуру сохранял он какое-то почтительное молчание.
Это скоро приводит человека в тягостное и раздражающее состояние, похожее на то, которое непривычные люди ощущают, опускаясь в темную шахту к рудокопам, где
обычный для нас дневной
свет вдруг заменяется дымящейся плошкой…
Известно, что в сумерках в душах обнаруживается какая-то особенная чувствительность — возникает новый мир, затмевающий тот, который был при
свете: хорошо знакомые предметы
обычных форм становятся чем-то прихотливым, непонятным и, наконец, даже страшным.
Наутро, еще до
света, по всей Манефиной обители поднялась
обычная, не суетливая, но спорная работа.
Выпадали случаи, столь
обычные в жизни торгового человека, что Гавриле Маркелычу деньги бывали нужны до зарезу; тогда всякий бы с радостью готов был одолжить его, но Залетов ни за что на
свете копейки у чужих людей не брал.
Далекие горы утопали в розовом мареве предутреннего
света… Мулла-муэдзин [Мулла-муэдзин — магометанский священник.] давно прокричал свой гортанный призыв с минарета [Минарет — башня при мечети — магометанском молитвенном доме.]… Дневные цветы жадно раскрылись навстречу солнечному лучу… Из азиатской части города, оттуда, где на базаре закипала
обычная рыночная суета, долетали крики и говор, характерный восточный говор кавказского племени.
Призадумалась Дуня. Хотя и решилась она оставить общество людей Божьих, но любопытство сильно подстрекало ее. Согласилась быть в сионской горнице и говорить с араратским гостем, но отказалась радеть и пророчествовать, сказала, что будет одета в
обычное платье, а «белых риз» ни за что на
свете не наденет и сядет не впереди, а у входной двери. Дозволяется же ведь это больным и недужным.
Раздвоялись ее мысли. Скучающий отец и призвание от тьмы неведения к
свету сокровенной тайны!
Обычная жизнь купеческой девушки и вольная, свободная, восторженная искательница благодати. Там — «изменщик» Петр Степаныч, здесь — таинственный духовный супруг… Но что ж это за духовный супруг?.. Узнаю ль когда?.. Скоро ли?
Не дивили свах речи Татьяны Андревны — речи те были
обычные, исстари заведенные; завсегда говорятся они, будь невеста хоть совсем старуха, хоть такая перезрелая дева, по народному присловью, на том
свете какой козлов пасти.
Сегодня, как нарочно, дежурная по «саду», то есть по ежедневной прогулке приюток, Пашка… Тетя Леля сводит
обычные в конце недели (нынче суббота) счеты с начальницей, Антонина Николаевна помогает старшеотделенкам сдавать белье кастелянше. Пашка же своим ястребиным взглядом видит не только то, что происходит в саду, но и «на том
свете», по меткому выражению кого-то из старшеотделенок.
Большой стол был парадно убран и поверх
обычной черной клеенки был покрыт белоснежною скатертью. В окна сквозь зелень кленов весело светило солнце. Конкордия Сергеевна, вставшая со
светом, измученная кухонною суетою и волнениями за пирог, села за стол и стала разливать суп.
Меня поразило его лицо: все оно как будто светилось мягким, торжественным и грустным
светом; как будто он смотрел на меня с какой-то большой высоты; и теперь не было
обычного его взгляда исподлобья, — глаза смотрели прямо и как-то… не могу подыскать менее торжественного слова: как-то благостно.
Гости у Коромыслова. Кое-что изменено в
обычной обстановке, кое-что добавлено: взятый напрокат рояль, живые цветы на столе и в вазах. В стороне стол с вином, закусками и фруктами. Большое окно на улицу наполовину занавешено. В задней части мастерской — ближайшей к авансцене — высокий занавес отделяет угол с диваном: здесь одна только лампочка в синем стекле, полутемно. Весь
свет сосредоточен в глубине мастерской: там все ярко, колоритно, богато.
По-обычному я враждебно насторожился, стараясь не поддаться ее красоте и
свету ее улыбки.
Частыми гостями Александра Васильевича были принц де Линь (отец), принц Кобургский и отставной генерал Карачай, которого он уговорил поступить снова на службу в войска, под его, Суворова, начальство. Больших приемов он не делал и обширного знакомства не водил. Вообще он вел в Вене свой
обычный образ жизни, вставал задолго до
света, обедал в 8 часов утра.
Встав со
светом, она в
обычный час вышла в столовую, где уже кипел на диво вычищенный, блестевший как золото, самовар.
— Какой же толк будет, если я начну тебе изливаться? — заговорил опять
обычным шутливым тоном Лебедянцев. — Моей судьбы ты устроить не можешь; связей у тебя в России нет, да и я не гожусь в чиновники. Приехал ты сюда, чтобы ликвидировать; стало быть, вот поправишься, все скрутишь и — поминай как звали! Больше мы с тобой на этом
свете и не увидимся! В Париж мне не рука ехать…
А тут мертвая тишина, мягкие шаги молчаливых, не отвечающих на вопросы людей, звуки отпираемых, запираемых дверей, в
обычные часы пища, посещение молчаливых людей и сквозь тусклые стекла
свет от поднимающегося солнца, темнота и та же тишина, те же мягкие шаги, и одни и те же звуки.